Редко в каком хантыйском или мансийском лабазе не лежит топор. «Эка невидаль!» – воскликнет далёкий от реалий северной жизни человек. И будет неправ. Для северных народов топор действительно долго был невидалью.
Заимствование пришлой материальной культуры сибирскими аборигенами проходило выборочно и медленно. Что-то к жизни и быту таёжников и тундровиков подошло сразу. К чему-то они долго присматривались-приноравливались и, лишь убедившись в нужности и полезности, адаптировали к своей культуре. А от чего-то категорически отказались.
Железный топор был принят сразу, с XVI–XVII вв. – и навсегда.
Сегодня топоры – одна из наиболее частых находок в хантыйских, мансийских, ненецких, селькупских могилах последних пяти столетий. При полевых исследованиях всех крупных некрополей коренного населения на территориях ХМАО – Югры и ЯНАО (Каркатеевском, Кинтусовском 1, Кинтусовском 2, Мамонтовском, Перегрёбном 9, Соровском, Усть-Балыкском, Халас-Пугорском и др.) обязательно формируются весьма представительные коллекции топоров.
Например, в Усть-Балыкском могильнике две трети погребённых были отправлены в иной мир с топором. А в отношении могил около нынешнего г. Салехарда раскопавший их в 1909–1910 гг. С.И. Руденко писал:
«Топоры – необходимая принадлежность каждого погребения; в некоторых могилах их встречается по два…»
При этом никакой определённой связи между наличием топора в могиле с полом погребённого археологи не обнаруживают: топор сопровождал и мужчин, и женщин. А вот возрастная закономерность имеется: во взрослых могилах он попадается чаще, чем в подростковых или детских.
Выявлено и ещё одно правило – зависимость массивности топоров от пола его хозяина. Мужские экземпляры имели вес в пределах 700–900 г, а вот женские были либо легче (до 600 г), либо тяжелее (свыше 1000 г). Почему? Всё очень просто. В повседневной жизни женщина, обладавшая меньшей мышечной массой, и топором пользовалась более лёгким. Но поскольку заготовка дров у северных народов считалась делом женским, то «хозяйкам очага», помимо лёгких, принадлежали и тяжёлые топоры-колуны.
Разновидность топоров очень высокая. Есть с плоским или округлым обушком, с бородкой или без оной, с широким или узким лезвием, с чётко выраженным или закруглённым носком, с прямым или округлым лезвием, с ровной или оттянутой назад пяткой…
Для коренного сибиряка топоры имели огромную материальную ценность. Во-первых, их было мало, и они были дороги.
Таможенные книги «златокипящей Мангазеи» – главных ворот русского импорта в XVII в. – показывают, что для многотысячной Сибири в год из России проходило только 600–700 штук этого инструмента.
Во-вторых, большая часть этой привозной продукции оседала в хозяйствах русских новопришельцев, а не аборигенов. Если же к этому добавить непостоянство импорта и даже периоды запрета центральных властей на ввоз в Сибирь всех без исключения железных изделий, в том числе и топоров, то дефицит последних станет ещё более очевидным. Поэтому немудрено, что даже в XIX в. этот предмет для коренных сибиряков оставался достаточно большой редкостью. В этом отношении показательно такое свидетельство М. Кастрена 1846 г.:
«На днях я подарил пострадавшему от меня самоеду топор. Это был такой редкий и драгоценный подарок, что, принимая его, бедняга растерялся совершенно и не знал, как выразить свою благодарность. Он хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова; пытался упасть мне в ноги, но узкие штаны помешали. В отчаянии он напал, наконец, на странную мысль – креститься на меня, и принялся креститься… Крещенью его не было конца».
Топоры берегли. Кое-где для их переноски даже шили специальные берестяные или кожаные чехлы. Известен документ 1641 г., в котором счастливчик, нашедший столь ценную вещь, бил челом самому воеводе и просил позволения оставить находку у себя. В кон. XVI в. манси и татары писали царю Фёдору Ивановичу: «А нам, государь, без топоров, и без ножей, и без пешен прожить невозможно».
И, тем не менее, их – эти необходимые, редкие и дорогие вещи – повсеместно и массово изымали из реального мира и отправляли вместе с умершим в инобытие. Зачем? Только ли для исполнения их физических функций пусть даже и в метафизической действительности?
В большинстве случаев исследователи либо не задают эти вопросы, либо отвечают на них утвердительно. Полвека назад А.П. Дульзон написал:
«…У чулымских тюрков при добывании зверя и птицы главное значение имело не ружьё, а разнообразные ловушки, которые большей частью изготавливались на месте. Вот почему в погребальном инвентаре мы обязательно встречаем, независимо от возраста погребённого, топор и нож».
Почти слово в слово это же повторяют этнографы и сегодня: «Многие виды ловушек изготовляли прямо в лесу, имея при себе лишь топор или нож. О большом значении, которое имели в жизни охотника топор и нож, свидетельствует то, что в средневековых погребениях татар, хантов и селькупов эти предметы… всегда находились при покойном».
Ни в коей мере не отрицая цели прагматического использования топора в качестве орудия деревообработки в ирреальной «жизни после смерти», необходимо всё же взглянуть на функции этой вещи – столь обыденной, на первый взгляд, – шире, выходя за круг только погребальных комплексов и идей. Тем более, накопленный объём информации позволяет сделать это достаточно убедительно.
Начать необходимо с того, что топор вовсе не является атрибутом исключительно мира людей. Он может существовать и вне зримой реальности, обнаруживая при этом совершенно определённое влечение к сфере богов и героев, а не к обители злонамеренных существ.
Топор, к примеру, имеют легендарный «царь» хантов р. Югана по имени Тонья, а также два главных мужских божества обско-угорского пантеона – Эква-Пырищ и его отец, сам демиург Торум. Последнее обстоятельство, как и вера энцев в наличие топора у грома, заставляют вспомнить целый пласт подобных представлений у многих индоевропейских народов.
Действительно, именно топор считался важнейшим атрибутом немалого числа громовержцев – славянского Перуна, балтийского Перкунаса, германо-скандинавского Тора, древнегреческого Зевса, древнеиндийского Парджаньи, хеттского Пирвы…
Истоком такого идейного параллелизма исследователи склонны видеть общий для всех индоевропейских народов мифологический пласт. Будет логичным данный вывод распространить и на причины сакральности топора в сибирских культурах.
Некоторым подтверждением сказанному может служить, например, сибирская аналогия сюжету о даровании скифам небесным божеством некоторых предметов. В числе последних Геродот называл четыре вещи: плуг, ярмо, топор и чашу. Ханты, в свою очередь, рассказывают, что Торум в трудную минуту дал земному богатырю три вещи: кнут, топор и мешок живой воды. Нетрудно заметить, что в перечне небесных даров только топор является общим предметом.
А коль скоро этот яркий языческий символ, не случайно называемый в древнерусских христианских текстах «богомерзкой вещью», может обитать и среди богов на небесах, и среди людей на земле, то ему, само собой, были приписаны сверхъестественные возможности свободного пересечения границ мифологического Космоса. Это качество обусловило множество самых разных идей. Например – о локализации топора на рубеже между реальным и ирреальным, «этим» и «тем» мирами. Это прослежено в ситуациях и ухода души от человека, и, наоборот, прихода души к человеку.
Первый случай может быть проиллюстрирован представлением салымских ханты, согласно которому при перемещении из Среднего в Нижний мир душа умершего должна преодолеть несколько препятствий, в том числе и два топора. Полярное положение представлено в энецком мифе: жизнедательница старуха Дя-сой половые органы новорожденным девочкам прорубает именно топором.
Последний пример, быть может, наиболее ярко выражает сакральную самодостаточность этого предмета, поскольку женское лоно – мифологема космической «дыры», а все обитатели последней в мифологическом сознании наделены особенно высоким священным статусом.
Видимо, живительная сила топора, его способность быть проводником-аниматором из сферы духов в юдоль людей распространяется не только в отношении новорожденного человека, но и нового социума. Представляется, что именно такими соображениями руководствовались ханты, когда после изгнания ненцев с р. Ваха они вырубили на земле огромный крест именно топором. Только вдохнув с помощью топора в приобретённую территорию «свою душу», оживив её именно для себя, они слились с ней в единой сакральной сфере.
«Эта земля… стала считаться хантыйской, а если придут сюда ненцы, то погибнут», – заключил информатор.
Примеры можно множить, но и приведённых, как представляется, уже достаточно для понимания того, что способность топора к преодолению границ мифологического Космоса стала одной из причин его сакрализации в мировоззрении сибирских аборигенов.
Вторым же посылом для такого вывода стала приписанная топору способность к самостоятельным поступкам, активности.
Действительно, в мифологическом пространстве этот предмет может приходить в действие не только в руках богов или людей, но и в силу собственной энергетики; он не только объект, но и субъект манипулирования. Говоря иначе, он представляется живым существом, имеющим свою душу и способным к осмысленному действию.
Многочисленные примеры этого ещё ждут своей очереди для дальнейшего изложения, здесь же есть смысл остановиться лишь на наиболее ярких. Вроде вот этого из ненецкой сказки «Сын старушки»: дух, он же сын ещё более мощного духа, превращается в топор и именно в таком облике активно покровительствует добру и наказывает зло. Здесь топор – уже не привычное нам металлическое орудие для обработки дерева, а ипостась живого бога.
Эта мифологема достаточно распространена в мировых культурах, и трудно удержаться от соблазна и не вспомнить здесь гравированный рисунок месопотамских халдеев I тыс. до н.э. с изображением установленного на троне топора, принимающего жертву от жреца, или древнеегипетский иероглиф «бог» в виде топора.
Правда, далеко не всегда живая сущность этого предмета осмысливалась так поверхностно и прямолинейно. Чаще она принималась просто как данность, элемент традиции, не требующий объяснений. И тогда становится понятным мимолётное замечание К.Ф. Карьялайнена:
«Хант может разговаривать с купленным им топором как с разумным существом, желая ему долгой жизни…».
Ещё одним проявлением (а для нас подтверждением) анимистической сущности топора стало изобразительное творчество жителей Приобья. Известно, что обские угры предпочитают давать своим традиционным орнаментальным узорам названия объектов живого мира («живого» в их понимании, разумеется). При этом наряду с всевозможными объектами фауны и флоры («оленьи рога», «заячьи уши», «ветка берёзы» и т.п.) в словник художников манси вдруг широко вошёл и топор («лезвие топора», «маленькое лезвие топора», «вверх торчащее лезвие топора», «лезвие топора остриём вниз», «двустороннее лезвие топора», «с топором соболь»).
Такое, конечно же, не могло произойти случайно, а лишь под влиянием твёрдого присутствия этого предмета в сфере живого. Если же учесть мнение, что нанесение орнамента само по себе является процессом анимационным (Е.И. Ромбандеева:
«Мансийские женщины любят украшать свою меховую одежду орнаментом и тем самым оживлять её»), то из этого будет следовать не только одушевлённый, но и животворящий статус сакрализованного образа топора.
Наличие у топоров собственного имени тоже однозначно свидетельствует об их включении в сферу живого. Более того, иногда это имя оказывается даже важнее имени человека, несмотря на общеизвестную высочайшую сакральность последнего.
В своё время В.Н. Чернецовым была записана любопытная мансийская сказка. Её главный герой – божество высокого ранга – поначалу именуется своим собственным именем
Эква-Пырищ. Однако по ходу сюжета он обзаводится топором со своим личным именем Унтвос-Лайи-Мими-Хыли, которым заменяет свой собственный антропоним и под которым фигурирует во второй части текста.
Благодаря указанным выше ирреальным качествам этого предмета в бытовой и ритуальной практике сибирских аборигенов за ним твёрдо закрепилось несколько функций.